Бывают ещё на свете хорошие цари и богатые царства. Бывают. Чтобы никого не обманывать даю координаты: трикудыкина гора, пятиморейное побережье, лесочаща чересполосная, семиполье перекатное – там и ищите. Всё в царстве, о котором речь пойдёт, было по высшему ранжиру, кроме полного соответствия. Оно и не всё важно для нашего рассказа это соответствие несоответствующее перечислять, но штука одна была и правда, несправедливая: на трёх мальчуганов, хоть братьев, хоть посторонних, рождалось, когда счастье подваливало, только две сестрички в одной семье или девочки-одногодки по семьям различным. Понятное дело, раз правитель был мудрым, то и выход быстро найден был. Мальчуганов, как только они самостоятельно в седло начинали запрыгивать, враз отправляли на войну. Оружие им поплоше выдавалось, и числом они убавлялись хорошо, а вот девочек берегли, да так берегли, что ни одну, как только до притолоки научалась ручонкой доставать, без мужичка не оставляли, безо всяких там разговоров и возможных жениховских капризов. Находились ведь и такие привереды несознательные, что обижались, если жена им попадалась некрасивая, неумелая и так далее, что одним словом у всех народов обозначается, а у нас в сказке двумя будет: карга каргой.

Царское дело такое, сначала с народом разобраться и его строение упорядочить, а потом уж дома суд и правду вершить. Только по домам править бывает труднее, так и не царь вам скажет, а любой, даже самый малый бригадир. Как водится у всех приличных сказочных царей, и у нашего тоже, было три сына. Старшему по обычаю повезло, ему невеста быстро сыскалась, лишь на пять годков была его помладше, что не страшно, когда сам парень хоть куда и нрава смирного. Среднему тоже грех жаловаться, невестой его оказалась девушка на семь годков позже его на свет появившаяся. Любому ясно и не бригадиру, что это ещё и получше будет, чем на пять. Младший же царевич задал работу родителям, боярам да свахам. Сколько ни думали, что с ним делать, как женить, ничего разумного в голову не приходило. Это в простоте хорошо невесту искать да с карманом полным бус ярких, а что делать государственному мужу, пусть и младшенькому? Не так ведь много в государстве, да при таком неудобном положении, когда невест недостача общая, найти семью царскому роду достойную, в ней девицу на выданье, да такую, чтобы все правила будущего престолонаследия соблюсти.

Конечно, первое время брачный вопрос остро не стоял. Царевич подрастал, братьев его надо было отделять в хозяйстве, да так, чтоб подальше их семьи от свекровей и тёщи оказались – хватало забот, не до женитьбы очередной было. Но время-то идёт. Часики на дворцовой башне бьют, солнышко закатывается - ночь настаёт, и день рассветает регулярно. А тут ещё то родины, то похороны, так незаметно и годы проносятся: от одной войны до другой, от урожая, до засухи, оглянуться не успеешь, а уж на пенсию пора выходить. Всё чаще посматривал царь на усики пуховые своего младшенького, на стать его стройную, высокую, но в голову царскую, как ни шло ничего путного по известному поводу, так и не приходило. Что особенно печалило тогда царя, так то, что для покоя своего счастливого он уж всё до мельчайшей подробности предусмотрел. Библиотеку свою обшарил, поварские книжки отсортировал, где рыбные блюда описывались, так все на нижние полки переставил, чтобы, не потянувшись, не нагнувшись, радикулита не потревожив, достать их можно было.

О снастях и говорить нечего. Лучшие рыболовы и мастера по этому делу заготовили царю и лески и мормышки и поплавки и удочку. Никому царь не говорил, потому как по закону запрещено было, но и сеточки ему сплели отменные, много лучше привозных китайских. Даже серебряную острогу и фонарь карбидный, яркий в запас себе взял царь, конфисковав у одного вредного шахтёра, склонного к бунту. Мечта, а не снасти. Слюнки так и текли у царя, когда он поварские книги читал, да не раз и не два обед торопил, ногою топал, но доволен не был никогда угощением. Разве сравнить худенького пескаря, зажаренного в щепотке сухариков, с наисвежайшей форелью, да только не тобою выловленной. И пескарь замухрышный покажется вкуснее икры чёрной, если сам его на уду подцепил, да к носу своему довольному поднёс, песнь его писклявую послушать.

Читал однажды царь свою книгу на любимой странице о щучьих котлетках, да так и замер. Понял, как ясный день, что пора. Пора от сына младшего избавляться, да не просто так на сторону, а сажать его в царское кресло-трон, самому же бежать со всех ног в свой загородный дворец к прудам, к рекам-ручейкам, да озёрам-зеркалам. Спросите: а почему младшего? А потому, что мудр был государь. Как никто понимал, только из непокоя рождается светлое будущее. Только хаос воистину плодотворен, когда промеж собою родственники его плодят. Он-то, Царь-Царей, своё отсидел на троне, ничего не сделал, ничего не поправил, но Бог ему теперь судья, а вот после себя правильное движение истории придать, он просто обязан. Сказано – сделано.
- Сын мой, любимый, Ванюша! – Царь украдкой золотого шитья рукавом стёр слезу с книжного рисунка зеркального карпа, запечённого в сухарях и сметане, на который она - скупая родительская - упала, и продолжил речь.
- Призвал я тебя не на рыбалку, не на игры утешительные, а на дело ответственное, государственное. Знаю, справишься ты, не подведёшь. Девки дворовые всё мне передали об том, как ты их гоняешь по закоулкам, да в углах жмёшь. Не гоже так мелко плавать такой рыбине великой, какой ты, если оно самой не являешься пока, так ещё будешь, коли не сожрут тебя грудастые хищницы и силы на губастых негодниц не растратишь.
- Батюшка, врут всё девки, не верь…, - Ванюша так хотел этим делом сарафанным ещё втихую позаниматься, что даже родителю соврал, да тот отмахнулся только – сам лишь недавно прекратил такие упражнения.
- Слушай, сын, моё царское повеление: отправишься за три моря, а хоть и вплавь, за тайгу-чащу, будь с топором одним, а найди лимонарь девичий и выбери в хороводе тамошнем невесту знатную. Приведи мне через месяц, свадьбу будем играть, а что далее - потом будет тебе сказано, понятно?
- Нет, батюшка, что с матушкой-то будешь делать? Она сиречь старуха, но котлетки щучьи запекает волшебные, одумаешься может?
- Ох, охальник, об чём подумал, вот я тебя посохом-удой сейчас огрею….
Долго по дворцу бегали Ванюша и его батюшка с удой, чтоб отучить-выучить сынка, но только взмолился не царевич, шустрый молодец, а царь-батюшка.
- Пошутили и будет, тебе невесту-то, а не мне надо сыскать и не морочь старику голову лишним соблазном. Мне на покой пора - это тебе невеста нужна, не мне, - молвит царь, а сам отдышаться никак не может, даже прилёг на лавку широкую у распахнутого в сад оконца, чтоб свежий воздух с ароматом черёмухи его обдул. За сынком гоняться не с удой у пруда сидеть недвижно.

Ох, и досталось в тот день всем дворовым бабам от царевича. Так он их с расстройства нагонял по пуховым закоулкам, что никто уж не рад был делу сладкому: ни замужние солдатки, ни вдовы молодые, ни те, которые на выданье предназначались. Вся женская дворовая половина дрожала в ту ночь, даже те, которых грех трогать было, и те дрожали, а кто вовсе на сносях некстати оказались, так в ту же ночку поспешили родить от греха. Зря старались – не знали, что утром, на самом рассвете царевич Ванюша уже будет в седле. Ехал царевич грустный в сторону леса, через поле и ни разу на двор свой родной не обернулся, хотя много окошек распахнулось на женской половине, и ему на прощание белыми платочками заполыхало под утренним солнышком. Долго ехал Ванюша, но грустил не долго. Всё размышлял, пока ехал, какую ему невесту себе выбрать. Дело серьёзное - есть, о чём подумать. Одного года с собою брать можно, свои преимущества в этом, пусть даже чуть постарше будет – всегда сыт, доволен, ублажён, совета доброго послушаешь, но…. Не надолго такое счастье. Знал себя Ванюша хорошо, хоть и молод был. На сторону потянет, как румянец потухнет у жены да ещё как. У царей это с одной стороны просто, а с другой – не приведи Господи, всякое зло произойти может, - не кухней и спальней жизнь царя ограничена.

Для государственного спокойствия надобно невесту выбирать помладше, да лучше, если и намного младше. Вкусных угощений от неё не дождаться, совета доброго не услышать, слёз много претерпеть придётся, но…. Во-первых, дольше прослужит по главному бабьему делу, да без банных притирок и ворожбы в радость станет и через годы, что важно, когда десятилетиями мыслишь, а не днём завтрашним. Во-вторых, блондинку, рыжую или чёрную выбрать? Сбились Ванюшины мысли и расчёты. Вопрос оказался таким сложным, что в самую чащу царевич заехал, коня утомил, себя замучил, всех своих дворовых разномастных, разностатейных девок перепробованных припомнил распалясь, а к выводу однозначному не пришёл. Не пришёл к выводу, а сон тут как тут – пришёл к царевичу, словно на белое блюдце выложен. Еле успел царевич полянку выбрать, коня своего стреножить, чтоб попитался травкой лесною, пока хозяин отдыхать будет, и прилечь на попонку, армячком прикрывшись, как спеленал его сон плотной оковкою.

Тревожно ржёт конь верный, вспужённый чем-то странным, лесным, чащобным. Смотрит Ванюша, к нему чудище подлетает, на грудь садится, слово молвит. Да не слышит Ванечка ничегошеньки, чудище это все чувства переменило. Что надобно слышать, то видит, а что надобно нюхать, то осязает. Чудище же лапками лохматыми по груди царевича перебирает, удобнее устраивается, а само-то словно из пустоты наплывает, очертаниями яснеет. Робко возвращается порядок в душу царевича и видит уже он, что у дива лесного тело как слоистое бланманже потряхивается, нос-клювик вытягивается крючкообразно, а ротик с язычком горбатым кривится серповидно и ехидно. Встрепенулся царевич во сне, хотел соколом в небо взмыть, да унестись под тучи, нет, не получилось, крепко его лапками чудище к земле прижимает.
- Не спеши царь, ты-то мне знаком, а меня пока не знаешь. Не хорошо от незнакомого тебе бессознательного архетипа убегать.
- Какой я тебе царь, я и в царстве своём на третьих ролях, младшенький я, а ты «царь», - поправляет чудище царевич, хоть и испуган он, а упрям не по юным годам.
- Царь ты и есть, да спорить с тобою не намерена. Возьмёшь меня в жёны, время и силы сбережёшь, а не возьмешь прямо сейчас, так множество трудов тебе предстоит, а всё одно моим будешь, так тебе на роду мною написано.
- Да кто ты такая, чтоб мой род описывать! – Вскричал царевич, кровь в нём предков великих заиграла, ох, не любил он, когда ему путь да слово указывают.

Взмахнул Ванюша рукавами, будто крыльями лебедь белый встряхнул перед полётом, да и скинул чудище с груди своей широкой, пёрышками пуховыми чудища уже нагретой. Сон есть сон. Мало что он прямо сразу изменить может. Покажет что-то да исчезнет, словно и не бывало изображения влиятельного. Тронулся Ванюша в путь. Истомил себя, коня своего, ободрал лицо своё белое, одежды царские излохматил, таких видов навидался, что не раз и не два голова его кружилась, сердце в пятку уходило или в небо улетало, смотря по тому, что видел: страшное или прекрасное. Уж казаться стало Ванюше, что ничего его на свете удивить не может больше, что ничего он нового не увидит, сколько бы природа ни старалась, пустыни ему предзакатные демонстрируя, скалы приморские выставляя формой чудной, зубодраконной, с пенными гребнями волн промеж или такими штилями лазоревыми нежными, что море зеркалом небо отливает. И горы Ваня преодолевал, коня не раз из пропасти вытаскивал, а то и конь его от злых козлов горных да барсов быстрей ветра уносил, всякое бывало. И голодал царевич и мёрз, лихорадкой мучился болотной, ивовой корой от неё спасался. И истрёпанную впечатлениями душу звёздами лечил, что над ним по ночам сверкали, манили за собой то на север, то на юг, на запад иль на восток. Шло время.

Счёт давно потерял дням и ночам царевич, привык пройденным расстоянием жизнь свою мерить. Мудрость его стала посещать всё чаще. Приходила, залезала к нему в голову, раскидывала там палатку белую и подолгу гостевала, но проходило время, вздыхала она и уходила, видно царевич ничем её пока особенным не радовал, а угощения его были пресны, да сухо ей в горло шли. В тот самый день, когда мудрость в очередной раз покинула царевича, набрёл он на поляну дивную, да такую заманчивую, что, полдня ещё не пройдя, решил на ней царевич остановиться. Захотелось ему дичи в лесочке настрелять, из ручейка водички набрать, у костра погреться, на звёзды яркие посмотреть, о жизни своей кочевой подумать да заночевать тут же. Так и сделал. Шалаш смастерил, коня пустил пастись, колчан приладил за спину, в руки лук взял. Пошёл вкруг поляны. Раз прошёл, другой, нет ни зверя, ни птицы нигде, только кузнечики в траве стрекочут, пчёлки над цветочками летают, а дичи нет, как нет.

Пригорюнился Ванюша, да от нечего делать стрелу в небо и пустил. Проследил за полётом её, пока глаз разрешал – исчезло и древко, и оперение хвостовое истаяло в небесах. Побрёл в сторону полёта стрелы царевич, а сам думает. Может, права была та птица-чудище, что предлагала ему жениться в первый же день его путешествия? Давно бы уж царём был. Не успел он так подумать, как откуда ни возьмись, обскакали его, взяли в круг на лохматых, низких кониках не добры молодцы, а со страшенными плоскими ликами, подхватили под белые рученьки и поволокли прямо за лес. За лесной полоской ещё одна полянка, а на ней шатры расписные, цветные, яркие, собаки охотничьи бегают, ловчие гордые вышагивают, кони рассёдланные ржут, рожки трубят, но музыкально, не призывно, понятно, что охотники отдыхают. А охотники всё знатные, что по одёжке их богатой золотосеребряной угадывается. Охота идёт явно не простая, царская. Возле самого богатого шатра сидит на синих подушках охотничий предводитель, он же и царь народа своего кочевого. Сидит и грустно на свою шапку царскую, лохматую смотрит. А в шапке той дыра не малая, а сквозь дыру стрела царевича пропущена. Хмурит степной хан брови, не мил ему лес, стрелы чужие из него летящие, шапки ханские портящие и стрелки неумелые, неучтивые, их пускающие.
- Держи ответ, недобрый молодец, зачем в меня целился, да шапку мою царскую в порчу определил? Как же можно не глядя в небо пулять? Поплатиться тебе придётся – хана так просто не обидеть. Голову снять с тебя мало за шапку мою соболями украшенную, шитьём золотым и каменьями изумрудными меченную.
- Не гневайся, хан великий! Голоден я был, дичи не нашёл, да устал с дороги дальней. Осерчал малость да пустил стрелу в небо. Никак обидеть такого важного хана не хотел, по глупости так поступил, по отсутствию во мне зрелого размышления и мудрости.
- Голова твоя шапки моей не стоит. Пойдёшь в лес с провожатым моим и добудешь мне мех, который был бы краше соболиного, а где зверя такого изыщешь, дело не моё!

Поплёлся пеший в лес Ванюша, а за ним провожатый колченогий тащится, но глаз с него узких не спускает. Так и идут. День идут, под кустом переночевали, опять идут. Присел Колченогий, за полу кафтана Ванюшу тянет: давай поедим, жестами объясняет по отсутствию языка.
- Можно бы и поесть, да нечего, - говорит Ванюша, но Колченогий ему показывает, что припасы имеются.
Лепёшку достаёт из-за пазухи и камешек какой-то, один и второй. Лепёшку пополам рвёт, один камушек себе оставляет, другой Ванюше протягивает. Недоумевает Ванюша не на лепёшку, конечно, а на камушек, но вида не подаёт, смотрит, как Колченогий в охотку камушек грызёт да лепёшкой закусывает. Попробовал. Вкусно, однако! То не камушек, а сыр монгольский – чудо как сытен и вкусен. Разморило Ванюшу после кушанья, поговорить ему захотелось, когда из родничка он горстями угощение запил и к стволу дуба большого плечом привалился.
- Скажи мне, чудо степное, колченогое, Колченогий: как язык умудрился свой потерять? – посмеивается Ванюша в усы, а ответа вразумительного не ожидает.

И зря. Толково Колченогий ему показал-рассказал, как и за что потерял язык, всё-всё понятно было Ванюше из слов-жестов Колченого. Оказывается, была у Хана дочь красавица, влюбился в неё Колченогий, сердце своё мог отдать ей в любой момент, за любую малость. Так и показал: постучал в свою грудь узкую, побил, будто то сердце в ней трепещет, потом якобы разрезал грудину ножичком, вынул и протянул воображаемой девушке бьющееся ещё сердце, - представлял его, мерно сжимая кулачок с рыжими волосёнками, - а сам за это лишь щепоть земли забрал. Понял Ванюша, что не шуточной была любовь Колченого к ханской дщери. Когда пора пришла замуж отдавать за царского рода юношу дочерь ханскую, то пошёл Колченогий к хану, ударился оземь. Облобызал сапоги войлочные повелителя и попросил не отдавать в далёкое царство дочку, а отдать за него, воеводу Колченого, потому как такой красавицы больше Колченогому нигде в целом свете не сыскать, а любит он её так, как никто в мире не будет любить её. Весь табун лошадей свой, немалый предложил хану Колченогий, а также золото и серебро, собранное им тяжким ратным трудом за долгие годы службы.

Хан выслушал, не обиделся ничуть, уж почти и согласился, так ему дочь была мила, что не особенно и отдавать её на далёкую сторону хотел, а политической нужды тогда не было, лишь природная была нужда – очередных внуков нянчить. И тут не к добру, назло всему делу пролетела над головою хана ворона, да так громко гаркнет по-своему, вороньему, что у хана шапка с головы упала. Та самая шапка, которую Ванюша прострелил. Рассердился хан на ворону, но препятствие учинить решил одному Колченогому. Велел дочь позвать да спросить у неё: люб ей Колченогий, или не люб. Вот до чего дело дошло, когда это было видано, чтоб степной житель, да ещё и хан у девушки спрашивал мнение? Как решил сам, так и быть должно, но нет – ворона криком своим хану мозги некстати на свой лад поправила. Вышла к ним дочь хана, неописуемой красоты. Колченогий так и показал: рот зажал двумя пальцами, а ручкой своей фигуру в небе женскую обрисовал, очень даже соблазнительно получилось, Ванюша аж слюну сглотнул. Вышла и отвечает, когда разъяснили в чём причина. Ты меня похвали молодец, да так, чтобы я заалелась вся – вот как значит, это уже Ванюша думал, попробуй девицу ублажи такую капризную, да где это видано: краснеющая красотка? Задача невыполнимая, горазды на такие заковырки девицы! Качает головой Колченогий, видать и он так тогда подумал, но делать уже нечего, отступать нельзя было.

Долго он рассказ тот свой пыточный подводил к покраснению девицы, долго луну на небе описывал, на день-ночь намекал, на деторождение и ему предшествовавшие должные действия, груди её как холмы далёкие восхвалял, сосцы её яхонтовые пуговками называл, с кобылицей быстрей ветра по степи мчащейся сравнивал – ничего, никакого толка от всего этого. Разозлился тогда Колченогий на привереду, да заявил, что лик её девичий, как был бледен, хоть на краю греха, хоть на краю гибели, да так и останется белёсым, таким же бледным как его…. И показал Колченогий Ванюше то, что показал тогда дочери ханской…. Не мог не рассмеяться Ванюша, ведь и правда, лицо воеводы такое загорелое от породы, от солнышка и ветра степного, что уж почернело всё, а то на чём сидит на коне своём степняк, так бледным как крыло лебедя и остаётся. Будь ты хоть чёртом, а зад у тебя всё равно белый. Могло бы и хуже получиться, да и так не хорошо вышло. Дочка хана, хотя и заалела вся, да убежала со всех ног, а хан, хотя и смеялся до упада, но язык всё же приказал вырезать воеводе за дерзость. Ещё и насмехался, что тот дёшево отделался, а то бы велел хан отрезать то, что под луной, которую представил Колченогий, болталось. Посочувствовал Ванюша Колченогому, но делать нечего, надо свои дела разрешать.

Встали да пошли дальше. Вышли через время немалое к реке. Подступили к крутому берегу, да такую действительную красоту божескую и простор неистребимый увидали, что онемел и Ванюша, а Колченогий ему лишь, глазами вращая, показывал, как же мир ещё хорош бывает. Присели они на обрыв, ногами уставшими болтают, каждый свою думу думает. Вдруг слышат, кто-то плачет под обрывом. Плачет, причитает, да жалобно так. Спускаются Колченогий и Ванюша с обрыва и видят странное существо. Не бобёр, не куница, не зверь и не птица, а глаз будто и вовсе нет – под мехом упрятаны, только нос длинный вперёд выступил, хлюпает и дышит тяжко.
- Эй, чучело неземное неводное, о чём плачешь, о чём горюешь, уж не можем ли мы и сами горемычные, твоему горюшку помочь?
- Как не плакать мне, не рыдать, как носом не сопеть-реветь! Детушки мои, матушка моя и отец родной, да жена любимая, как один все гибель свою нашли в родном жилище от скотины бестолковой!
- Рассказывай толком, что случилось, да и кто ты сам будешь, тоже интересно.
- Выхухоль я, речной обитатель, а норы свои из-под воды под берег веду, да видно не рассчитал, не прочно построил. Проходили коровы по бережку да все норы и мою тоже разрушили, погибель навели на всё моё семейство, даже похоронить их теперь не могу, на могилку сходить, поплакать – так и будут лежать под этим берегом, а куда нора моя выводила точно и не знаю.
- Слезами горю не помочь, - Ванюша меч свой широкий достал, и копать берег принялся там, где ему выхухоль указал.
Дело скорбное, но Богу угодное. Придали земле тела близких родных выхухоля, могилку пометили веточкой ивовой, по их обычаю всё исполнили. Плачет зверёк, да уж не так горько.
- Чем отблагодарить вас, люди добрые, хоть и не вижу вас, глазами слаб, а чую – доброта от вас исходит, да не только духом, а и делами. Скажите, чем могу помочь заботе вашей?
- Трудно тебе будет помочь нам, выхухоль. Был бы ты ростом больше, да телом шире, да не люб нам и то не очень помог – не хватит тебя на то, чтобы шапку мехом ханскую оторочить. Нет, не хватит. А мех у тебя – царский. Царь царям мех твой. Не помню, чтобы у кого-нибудь такую шапку видел.
- Да, как ни бьют, ни давят нас все, кому не лень, а из-за меха или мяса не спешат убивать, уж больно мы вонючи – в пищу никому не годны. Иногда, собака шальная, беспризорная придушит сдуру, да бросит, к мясу и не притронется. Хвост у нас больно жирный, мускусный, то для плавания хорошо помогает, чтоб мех сберечь, а для еды – нет, не помогает.
- Вот и мы говорим, прощай, брат! Норы глубже в следующий раз рой, береги семью свою будущую.
- Погодите, люди добрые, а ведь, правда, мех-то хорош у нас, так пройдите по тропе подальше, там ещё много норок семей наших коровы подавили – вот и послужат вам выхухоли, коли явилась нужда. Получится - не зря на свете жили.
- Дело говоришь, мех подходящий! От нас лишь благодарность будет великая, а решать: кто зачем живёт, и не зазря ли? не можем.
- Погодите, братцы! Совет дам: начнёте шкуру снимать, ни в коем случае по брюху не режьте – самый ценный мех у нас на брюшке. Берегли брюхо – получили в ухо. Кругом мы оригинальные, так со спины начните шкурки резать, а ещё лучше, чулком снимайте, а там уж мастера разберутся, когда шапку вашему хану будут шить. Прощайте.

Так и сделали. Идут, как дорога позволяет, разговаривают, у обоих заплечные мешки шкурками ценными полны. Путь хоть и долог, но, если всё время идти, да сыром каменным питаться, так и ничего, терпимо. Уж недалече было, когда ночь застала, решили поутру на очи хана явиться, ответ держать, подарком-заказом к правде склонять: не всё взятка-откуп, что даётся. Видят, на краю леса стоит дуб раскидистый. Обошли его, а в нём дупло огромное – расположиться в нём удобно. Поужинали, на мешках мягких улеглись, глаза закрыли. Только первый сон их сморил, картинку пристроил перед мысленным взором, сказку приготовился рассказывать, как раздались тяжкие вздохи да охи. Печально звучат стенания чьи-то в лесу, от дерева к дереву перебегают, и в чащу лесную скрываются. Колченогий первый очнулся, но ответить или спросить, откуда звуки и по какому поводу, не может. Принялся Ванюшу трясти за плечо, а тот и рад бы проснуться, но невеста у него во сне пляшет, как можно танец суженой не посмотреть? Рукава у невесты как крылья белые, движется плавно, со всех сторон себя показывает Ванюше, улыбается зажигательно….

Бросил Колченогий бесполезное дело побудочное, пошёл сам разбираться, парень он был не робкий и ножик кривой в руке смелости прибавлял. Однако далеко от дуба степняк не уходит, тут не степь – в лесу заблудиться легче лёгкого - рукой вкруг дуба ведёт. Вдруг нароста большого коснулся, опять стон. Думал, показалось, прошёл дальше, но опять до нароста великого дотронулся - стон шибче прежнего. Прижал ухо Колченогий к дубу и слышит, как тот ему говорит:
- Добрый колченогий человек, вот уж век я тут мучаюсь, а первые два пролетели как в сказке, молод я был и силён. Радовался каждому дню и веточке новой, каждому жёлудю своему радовался, пока не напала на меня хвороба страшная, весь я наростами покрылся, в грудь мою широкую они проросли, на стволе тяжкими гирями повисли. В землю сырую я теперь расту, а мне ещё вширь надо прибавлять, мне бы ещё в небо стремиться, но нет, не пускает меня хворь великая, дышать ветерком свежим не даёт, гниль в меня нанесла, душу на части рвёт.

Хотел Колченогий дуб пожалеть, да такие же, как у дуба стоны из него самого рвутся, а слов нет, не рождаются слова без языка. Всё, что может Колченогий, так это дуб поглаживать, успокаивать его прикосновениями ласковыми, но и без слов обнадёживающих обходится. Ведь слова только недобрые дела прикрыть годятся, а если захотеть помочь, так и не нужны они вовсе. Залез Колченогий в свой мешок, выбрал пожирней два выхухолевых хвоста, нос зажал и надавил на варежку кожаную мускусного зелья. Травок кое-каких, ему ведомых целебною силою, собрал при свете луны полной, всё в варежке растёр хорошенько и принялся дубу наросты натирать. Не поможет, так хоть заботу почувствует дуб, иногда и простое сочувствие лечит. Утихли стоны древа мощного, Колченогий спать пошёл.

Проснулись оба человека разом, будто петух над ухом им прокричал. Вылезли на свет Божий и дивятся, только руками разводят. Перед дуплом у них стол накрыт на скатерке белой, да такой богатый, что ни в степи, ни во дворце, ни тот ни другой подобного не видели. Разом забыли путники о сыре каменном, о лепёхах сухих. Уселись за угощение, а дуб над ними довольный шумит, яркой корой чистой перед ними красуется.
- Откуда подарки такие? Кто же так о нас позаботился? – Дивится, надивиться не может Ванюша, а Колченогий только в редкие усики свои улыбается, глазами ему в ответ сверкает.
Но пришла пора и Колченогому удивиться, рот открыть. Выбежали из леса свинки лохматые, бурундучки полосатые, вышли олени и оленихи волоокие, пляски и игры затеяли, но переплясать зайцев не могли, уж больно лопоухие старались. Птички на ветвях дуба расселись, песни такие радостные поют, что слёзы у бродяг на глаза навернулись. Слушают, не наслушаются, смотрят, не наглядятся. Да много ли нужно мужу суровому, чтоб сердце окаменелое расправить. Наелись, напились, вздремнули на травке, но пора и честь знать – в путь-дорогу собираться. Поклонились лесному братству в пояс, поблагодарили, да пошли прочь, не огладываясь. Догоняет их зайка один самый шустрый плясун и говорит:
- Позабыли вы друзья вещь одну, подарок вам от дуба, счастливого пути, - молвил и был таков.

Подобрали скатёрку путники, в мешок заплечный упаковали и пошли дальше. Невелик подарок, а приятно. Долго шли, а пути не убавляется. Лес незнакомый вокруг, никак поляна с шатрами не просматривается. Ни рожков охотничьих не слыхать, ни окриков караульных, ни лая гончих собак. Заблудились? Прошли ещё немного и неожиданно вышли на поляну. Та поляна, точно та, вот только вид у неё другой. Деревья вокруг подросли заметно, овражки расширились, но это полбеды, чего не случится в заколдованном лесу. Страшно стало, когда в пятнах, что за цветы клевера сначала приняли путники, узнали они лохмотья истлевших шатров, а в палочках белых сухих разглядели они косточки человечьи. Так и затряслись от страха, изнутри подступившего к членам, Ванюша и Колченогий. Когда же голос услыхали замогильный, глухой, так и вовсе в бегство хотели обратиться, да ноги не пустили – вросли в землю по колени. Колченогий быстрей в себя пришёл – ноги ему кривые легче было вытянуть из земли, помог он и Ванюше выбраться на травку, по спине ударил, чтобы тот вздохнул глубже, в себя душою вернулся. А голос на их дела не обращает внимания, своё слово молвит:
- Посланцы мои вернулись, вот и хорошо. Мех давайте, замёрз я без шапочки и без волос на черепе, быстрей пошевеливайтесь, укрывайте мне больную голову.
Смотрят посланцы на хана, что теперь скелет один, и не могут узнать. Так бы и не поверили скелету, если бы цепь ханская золотая на шее у него не болталась и об позвонок самый нижний со звоном не билась.
- Что будем с ханом делать? - Жестами показывает Колченогий на груду костей.
- Ума не приложу, - отвечает голосом ему Ванюша, а сам думает: не больно хорошо хан с ними обошёлся, чтобы из беды его выручать.

Колченогий тем временем за стол всех приглашает, скатерть стелит, разумеет степняк, что раз время еду принять, так и рассуждать нечего, какой бы хан злой ни был, да какое бы зло не готовил, так сытый хуже не станет, чем уже есть. Не знал только Колченогий, чем угощать лысых покойников? Жестами спрашивает Ванюшу, да тот никак не разберёт, о чём друг спросить его хочет. Скатёрка своё дело знает туго, даже и не спрашивает никого, что подать. Меды появились в обливных кувшинчиках, вина заморские, дичь, запечённая в сливках, птица домашняя в сухариках, а уж фруктов всяких не перечесть, тут и дыни и арбузы и много чего подобного, кубки серебряные и золотые, ножи, вилы двурогие для еды – всё как того походный царский этикет требует. Протянул хан руку костлявую за пирожком, челюстью клацнул, а пирожок одной частью в руке у него остался, а другой об землю шмякнулся – ничего в скелете не задержалось. Как тут быть? Есть о чём подумать, да, что обозреть удивительное также явилось. В уголке скатёрки вдруг вырастает маленький дубок, а на нём ворона сидит. Ну, как та самая, что шапку давеча сбросила с хана, а может и не та, кто их ворон по лицам различит?

Пока скелет мучался, Ванюша на грудь молодецкую медка столетнего принял и Колченогий не отстал от него. Один скелет грустит. Думает Ванюша его развлечь разговором.
- Слушай, хан, царский сын степной, что случилось с вами тут, кто напасть такую на вас подпустил? – Ванюша вокруг рукою обвёл, на безобразие замогильное указывая.
Не успел хан ответить ничего, как ворона кричать по-своему, вороньему начала.
- Кар, да кар, кар-кар….
А скелет сидит, улыбается, ручкой своей шелестит по позвонкам, будто животик довольно потирает. Ванюша во все глаза на него глядел, пока не понял, что это ворона его своим криком-песней кормит. Вон оно что! Соловья баснями не кормят, а скелетных ханов вороньим криком накормить можно – знать теперь буду. Подобрел скелет, но дела своего не забыл, свою линию гнёт:
- Когда шапку мне наденете? За угощение спасибо большое, а шапку когда вернёте? Сила у меня больше прежней, вы тут не расслабляйтесь, я по-прежнему хан степной, повелитель просторов. Вон моё скелетное войско лежит, всё при мне.

Делать нечего, хоть и поспать хотелось после обеда, но надо и хана понять – не терпится ему шапку свою назад получить да, по возможности, краше прежней. Принялись шапку ему шить. Верёвочкой черепушку ханскую измерили, узелок для верности завязали, сидят, кроем заняты. Не заметили за работой, как вечер подступил, но шапка на славу получилась – впору черепу пришлась. Примерил её хан, полюбовался на себя в блюдо пустое золотое зеркальное и заплакал слезами костяными, сухими. Расчувствовался, молодость со щеками круглыми вспомнил и простил Ванюшу, а заодно перед Колченогим за отрезанный сгоряча язык повинился. Простил всех на свете, никого не забыл и речь такую держит:
- Долго вас с челядью моей ждали, всю дичь перебили в окрестностях, а уйти не желали, пока шапка моя назад не воротится. Время тут быстро летит – год прошёл, другой, а потом как понеслись десятилетия, не успевают мудрецы мои по звёздам им счёт вести. Уходить собрались, а уж не можем. Плутаем вокруг, а всё на место возвращаемся, уж всё вокруг истоптали, каждую тропку изучили, а как ни повернём, так всё здесь оказываемся. Кто постарше был – помирать стали. Кто помоложе – от отчаяния себя перебили. Ужасно было смотреть на это. Еле дотерпел до смерти своей – тут уж полегчало. Время пошло незаметно. И не понял, как без тела своего остался. Кажется, миг лишь проскочил, а уж сижу скелетом на травке, только вот голове очень холодно. Всё позабыл, а о шапке своей, твоею стрелой простреленной, позабыть не могу. Да и как позабыть? Шапка истлела вся, осыпалась, а дыра-то от неё осталась, вот и сейчас её ещё можно видеть.
Переглянулись между собой Колченогий и Ванюша, но хану ничего не сказали, не стали скелет расстраивать, дыру-то никто, кроме него, не видит. Ему и так досталось в жизни, зачем после смерти человека недоверием мучить?

Пошли теперь все вместе. Коня Ванюшиного найти и не надеялись, но как же удивились, когда на той же полянке, где его Ванюша оставил, конь пасётся как ни в чём ни бывало. Ржёт радостно, что хозяина видит, навстречу припрыгивает, от пут освободить просит. Муж стойкий тем и отличен от юнца, что удивляется про себя, а миру ничего об этом не сказывает, если обсудить нечего – одними догадками разговор не красен. Нагрузили на коня мешки с оставшимися шкурками выхухолей, фляги в седельных сумах наполнили ключевой водой на всякий случай да с Богом двинулись дальше. Колченогий впереди бежит, дорогу разведывает, за ним Ванюша коня ведёт, а позади процессию странную скелет со своим мешком на ключице замыкает, костями гремит, шапку поправляет, на плечи худые съезжающую. День спокойно прошёл, а ближе к вечеру, когда место для стана выбрали на краю леса и костёр для тепла развели, вдруг увидели, что поле, через которое им предстояло утром перейти, всё в ямах необычных. Ямы-то и раньше видели, когда не стемнело ещё, а вот то, что они двигаться начнут и петь, никто предположить не мог. Вот какой была их песня:

Хан великий, властитель степей
Увёл своих воинов вдаль,
Всё воевал, никого не любил,
За призрак идей рабов положил.

Знать бы конец раньше слепцам,
Когда молодыми бросили жён
И на службу лихую призвались,
Хана б не слушали песен и жили.

Мир интересен, когда далеко,
Но золото рядом у дома лежит,
Был бы кумыс и наследники в чуме -
Всех муж, а не воин прокормит.

Слушали эту песню компаньоны и соглашались, правильные слова были в песне ям. Скелет ханский даже шапку с ушных отверстий сдвинул, чтобы лучше слышать. Ямы продолжали петь:

Но шум и успех воинам сладок,
Никто не просился назад -
Ханская слава добыта в боях,
Не в землях, а в сердце наш клад.

Но горе приходит не с неба,
Хотя по его повеленью,
С позором погибли без дела,
На ханской охоте за тенью.

Ямы сделали паузу и затянули такой непонятный припев, который более на вой был похож, да голоса у ям такие разные были, что уж в общую музыку строем никак не попадали.
- Да какой там тенью! Охота, как охота тогда была – за зверьём, чтоб от тяжких дум развеяться, - возмутился скелет.
- Ты не серчай, а больше слушай! За чем бы ты ни охотился, а всё получилось за тенью – взгляни на себя. Ты до сих пор её не словил, одна шапка в твоей фигуре тень отбрасывает, а от тебя самого тьма как от старого дырявого плетня!
Скелет возмущённо защёлкал зубами, но не сказал ничего в ответ. На правду ведь только правдой можно ответить, а она не на стороне хана была сейчас. Сиднем, однако, сидел скелет не долго, привык резво править, хоть и давненько это было, а в косточках ещё крепка была повелительная привычка. Вынул он из мешка своего груду косточек и сказал:
- Видно не зря я от каждого воина своего малую косточку взял. Хотел на родине захоронить, да где она родина у скелета-воина? Где смертушка застала – там и в землю пристало.

Колченогий с Ванюшей у костра остались, а скелет головешку взял для света и с мешком по полю побрёл. Каждую косточку из мешочка в отдельную ямку клал, а сверху землицей присыпал. Пока он этой работой был занят, поле петь не переставало, а затихала лишь та ямка, которую хан уж обслужил. Далеко теперь от костра в поле мелькала головешка, пение из ям всё тише становилось, наконец, стихло всё. Последняя искорка с догоревшей головешки на землю слетела. Приумолкли и Ванюша с Колченогим, один молитву творил, другой звёздному небу кланялся. Вернулся скелет. Сел на землю, подпёр двумя лучевыми руками буйный свой череп, укрыл до глазниц его шапкой, и затих, даже челюсть его на ночном ветерке не гремела.

Утром решали, как дальше быть? Расспросить пожелал Ванюша, куда путь будут спутники его держать. С ним дальше проследуют, невесту Ванюше искать или в свою сторону пойдут? Не долго думали провожатые.
- Мне идти некуда, - так показал Колченогий, да по плечу Ванюшу хлопнул, - с тобою пойду, - это означало.
- На родину шёл – прах воинов своих туда вернуть, а теперь незачем идти. Всеми там я проклят и забыт, а историю, когда ещё прочтут…. Разреши тебе послужить, Ванюша, а прогонишь, так обиду не затаю, лягу в землю, к воинам своим, слугам верным, горсточку земли только на меня бросьте….
- Не гоже так рассуждать, коли жизнь тебе дана! Пусть и скелетная, а зачем-то она потребна? Не нам об этом рассуждать, нам исполнять надо, принимать, что дадено да с покорностью. Идёшь со мной, решено.

Много месяцев прошло. Много дорог и вёрсты бездорожья покрыли путники, искатели невесты и приключений. Многие страны повидали и богатые и бедные, но где бы ни были, нигде невесты Ванюше не находилось. Скелет и тот в одном городе вольном чуть не остался, уж больно ему одна карлица приглянулась, что была как пузырь бычий величиною и носила юбку полосатую, фиолетово-голубую, а на голове жёлтую ермолку с красной кисточкой. За ермолку и полюбил её Скелет, но что-то промеж них случилось негодное. Кисточку красную на память срезал себе женишок, которого теперь Скелетом звали, а о том, что он ханом был, забыли, и ранним утром приятели прошли по задворкам, в росе тропинку протоптали по краю луга заливного и в тумане исчезли. Однажды, случилось, что и Колченогий почти влюбился, да не по чину своему замахнулся – великанша его приворожила, которой он едва до пояса доставал. До её грудей, чтобы дотянуться по нужде, он уж на цыпочки колченогие вставал, ручки к тугим грудкам тянул, но не всегда это удачно проходило. Огрела Колченого раз великанша за такое неурочное поведение половником, а обращения непочтительного степняк не стерпел – отставку полную великанше дал. Так всё и шло безо всякого положительного результата.

Ни на что уже не надеялись странники, шли себе да шли, пока не дошли до огромной реки. Такой великой реки, что и берега противоположного не видать. Сели на берегу, смотрят на ладьи-челны, которые по воде скользят, а сами вплавь без средства специального пуститься не решаются и назад идти совсем не хочется – великанши и карлицы их не прельщают. Сидят, в головах чешут, придумать ничего не могут. Конь Ванюшин невдалеке пасётся, скучает без работы полезной. Тут один кораблик от стайки отделился, подплыл прямо к тому месту, где наша компания расположилась. Спускается с кораблика мужичок бородатый, в пояс кланяется им и речь держит:
- Путники-странники, войдите в положение моё незавидное. Пожалейте землепашца безлошадного. Из дальнего похода я прибыл, припасов наменял, торг удачный провёл, а коня не приобрёл путного. Вижу, конь ваш подседельный, да бабки у него мощные, грудь широка – вот бы мне такого на одну вспашку хотя бы угодий моих немалых, а я бы или купил его у вас за камушки драгоценные, за монетки золотые или же за что другое, которое вам любо и полезно в пути будет. Вон и хутор мой виднеется – отдохнули бы с дороги, а я землю пока попахал, весна на дворе, время можно упустить.
- А нет ли у тебя дочери-красавицы на выданье? Я бы её в невесты себе определил, все бы и довольными стали, - спрашивает Ваня.
- Не дал бог девок, одни парни – вон на вёслах сидят. В хозяйстве то хорошо, а жить без дочки скучновато – петь за прялкой жене приходится в один голос, а парней моих лучше не просить – потолок в горнице рухнет, а сладу в песне не будет.
- Жаль, но что делать? Конь и нам в дороге нужен, поклажу несёт, спасает от ворогов-разбойников – мы все втроём на нём легко помещаемся.
- Корабль нам свой дашь? – хитро смотрит на мужика Скелет, шапку на затылок сдвинул.
- Совсем не дам – самому нужен. У реки живём, одна дорога тут по воде, пока лёд в зиму не станет. А вот, если назад путь будете держать, то корабль предоставлю, а вы мне на время коня своего дадите, идёт?
- Идёт! – воскликнул-показал Колченогий, которому побыстрей хотелось от великанши сбежать, всё ему казалось, что она за ним с половником бежит.
Ударили по рукам, погрузились на корабль, может и не корабль, а чёлн большой, но хотелось всем путникам кораблём звать новоё своё приобретение. Ванюша с конём попрощался, поцеловал его в густую гриву, погладил по спине, да наказал нового хозяина слушаться, а старого дожидаться.

Плывут по волнам весело, ноги-косточки отдыхают, слушают, как вдоль бортов вода журчит. Ветерок их подгоняет, свою песнь в снастях ведёт, убаюкивает. День плывут, ночь, ещё день и ночь, а утром с рассветом видят: град стоит на холме, а в граде том все церкви в колокола бьют, звон стоит на весь свет. Слушают, наслушаться не могут, вёслами корабль свой к берегу правят, к пристани пристают, пошлину старосте портовому оплачивают.
- Что за товар везём, люди добрые, худые и малые, толстые и справные?
- Мы сами товар ищем, невесту сосватать в ваших краях хотим для нашего хозяина, - вылез вперёд скелет.
- Эх, легче тебе найти невесту на погосте, чем для хозяина твоего, - смеётся в бороду староста, но, отсмеявшись, продолжил:
- Повезло вам, однако. Невеста у нас в городе есть, одна на сегодня единственная, зато какая – князя нашего любимая дочь, красавица и умница.

Судно на стоянку определили, а сами во дворец князя срочно отправились. Подходят к хоромам, а на воротах полно ворон сидит, а ворота закрыты. Лишь скелет обрадовался – давно голодный ходил, а тут целый вороньих голосов ресторан – бери любой на выбор, какой твоя душа пожелает. Так увлёкся трапезой своей Скелет, что уж, зачем пришли, забыл. Колченогий же сурово трапезу его прервал – нечего тощий желудок скелета баловать, плохо ему потом будет, ежели с непривычки объестся. Стучит степняк в ворота, страшным голосом безъязыким требует ворота отворить. Он первый от стрельцов-стражников бердышом по бритой башке и получил. Хорошо не сильно их били – устали стрельцы женихов, не прошенных от ворот отгонять.
- Опоздали, уходите восвояси, нет больше мест во дворце, хватает женихов уже на испытание, - кричат стрельцы, а сами опять ворота прикрыли наглухо.

Только у одного Скелета после колотушек голова ещё соображала, приказал он скатёрке бочонок мёда выкатить, да пива хмельного бочку. Опять стучит в ворота, а сам за спину Колченого прячется. Из-за спины разозлённым стрельцам кричит, челюстью старается не сильно стучать, чтобы поняли. Да не стрельцов подарки принимать учить – быстро уразумели, кому угощение приготовлено. Пока бочку с бочонком закатывали во двор, в сторону отвернулись, будто ничего уж не видят. Странники и проскользнули. Богатый двор. Сказать нечего. Пруд посреди, в нём лебеди плавают. Деревья кругом плодовые, все в цвету, благоухают. Клумбы вокруг с цветами заморскими невиданными, яркими, над ним пчёлки крылышками жужжат, опылить их спешат, нектара сладкого напиться. Хозяйственный двор в сторонке, а в нём кони княжеские с гривами шёлковыми ржут, повозки рядом расписные стоят, попонки золотом расшитые на кольях сушатся. Кругом слуги снуют, столы накрыты, а за столами кого только нет, все народы здесь представлены, женихи со свитой своей пируют. Ждут испытания, на завтра уже назначенного.

Расторопный княжий служка, кривой на один глаз, в сапогах грязных не чищенных, подбегает к Скелету – его за жениха принял – за руку берёт, за пустой дощатый стол сажает, бросает ковригу хлеба, да кувшин с колодезной водою ставит. Видно опоздавшим угощение не положено, а может быть, и поели всё на княжеском дворе женихи, но это вряд ли – не Греция у нас, всегда есть, что на стол поставить ради такого дела. Расположились путники, но не в обиде на хозяев, скатерть набросили на пустой стол, да знатно отобедали. Особенно рад пиру оказался Скелет, хоть из-за стола его с компанией шумной и выгнали. Пришлось выгнать, ведь он приманил всю воронью стаю с ворот, да так за собой её и водил по двору, пока не упал от обжорства. Подхватили его друзья, отнесли на сеновал, где им место отвели, и подальше от товарищей ворон спать уложили.

День в тревоге и любопытстве прошёл незаметно, вечер и ночь наступили. Лежит Ванюша, слушает, как Колченогий во сне на своём птичьем языке посвистом приговаривает, как Скелет воинов своих стуком челюсти призывает – всё битвы ему снятся. А Ванюше не спится, чувствует он, что завтра всё решится. Или он с невестой домой едет или…. Даже думать о неудаче не хотелось, полон Ваня был решимости, пора домой, пора жениться. Спать Ваня лёг в одной рубашке. Платье его, когда-то царское Колченогий как мог подшил, почистил и канвой золотой украсил, рядом оно теперь на палке суковатой повешено. Совсем уж стал засыпать Ванюша, как вдруг страшная мысль ему в голову пришла. Да как же он раньше об этом не подумал. Не видал же он ещё невесты! Вдруг не понравится ему, вдруг карга каргой окажется, одной из ворон подруг скелета обернётся или даже ещё страшней. Только ведь говорится всегда и везде, когда товар продать надо: самый лучший, самый красивый. А если враньё это? Схватился Ванюша за голову и всё, что теперь ему хотелось, так это бежать без оглядки, как Скелет и Колченогий до него от своих невестушек бежали, а он им в этом деле помогал, пятками рядышком сверкал, будто от своей собственной суженой удирал. За голову схватился, да грудь свою богатырскую прикрыть не успел. Прямо посерёдке уже сидит кто-то и давит, давит, да так, что уже и дышать трудно.
- Не узнал меня, женишок? А ведь это я, архетип твой бессознательный в проекции твоей личности, - вспомнил теперь Ванюша это лохматое чудище, с которого все его приключения начались.
Тот же нос крючком, те же пёрышки пуховые, жаркие и язычок с горбинкой – всё на месте, как и в прошлый визит. Еле выговорил Ванюша:
- Да что тебе ещё надо от меня, чудище? Мало тебе мучений моих, хождений бесцельных?
- Конечно, мало! А ты как думал? жениться не захотел, да чтобы от этого злого отказа не мучиться? Говорила тебе – бери меня, я хорошая, куда лучше? Нет, не захотел, теперь ещё к какой-то княжне явился, нет в тебе разума, всё приходится напоминать тебе. Последний раз спрашиваю, берёшь меня?
- Нет, не беру, - еле выдавил из себя Ваня, и заснул тут же мёртвым сном, так до утра ни разу на сеновале и не перевернулся, всё плечо затекло.

Ранёхонько с утра друзья встали. Плечо, занемевшее во сне, оттёрли, одели Ванюшу в платье, обтряхнули его напоследок от соломы, осмотрели со всех сторон, только сразу видно: что-то ему не хватает для бравого вида.
- Эх, пропадай моя кость, - воскликнул Скелет и шапку свою драгоценную на Ванюшу напялил.
Совсем другое дело, совсем другой вид у Ванюши стал вдруг. Чинный, благородный, на голову всех выше в толпе, а народу на площади уже видимо невидимо. Князь вышел к женихам, рукавами землю оглаживает, речь держит.
- Дочь у меня единственная, любимая. Защитник ей нужен такой, который ни в огне не горит, ни в воде не тонет, с лица красив, а ростом выше меня будет.

Так и начались испытания. Не хитро, не шатко ни валко. Подходят женихи к княжескому манекену плоскому, рост свой измеряют, да один за другим отсеиваются. Всё меньше их становится. Ванюше последнему меряться с князем ростом, да он уж и издали прикинул – плёвое дело. Даже мысль страшная вернулась к нему: ну, как невеста не понравится? Но верно ему архетипина родная ночью говорила: глуп ты, Ванюша, рано кафтан свадебный на себя примеряешь. Следующее испытание было куда как тяжелее. На помост оставшихся женихов вывели, а с помоста им в чан сигать, а в чане том ни рукой, ни ногою шевельнуть невозможно, так на дно и идёшь. А чтобы душегубством будущую свадьбу сразу не омрачать, к жениху привязывали верьву крепкую, а как он не выдержит утопления, все пузыри свои выпустит, и дышать ему под водою станет нечем, так он дёрнуть за неё может: тащите меня наверх, люди добрые, спасайте душу грешную, холостую! Одного за другим вынимают женихов, одного, правда, откачать не успели – больно упрям оказался, сверх мочи под водою насиделся. Очередь Ванюши подошла. Он перекрестился три раза и ухнул. Не слышал, как народ ему кричит:
- Шапку-то сними, сними шапку-то! Нечего вещи ценные вослед за собой портить!
Сидит под водою не дышит, а мысль всё одна: вдруг невеста негожая? Вот же дурень. Задышал уж водой, да тут ему шапка и говорит:
- Ты бы, Ванюша, упёрся в край чана, да меня на нос надвинул. Подышал бы тогда вволю, я ведь выхухолева шапка, а не простая соболиная, мне вода стихия родная, привычная и тебе подвыручу, водолазина бестолковая.

Дурень Ванюша, спору нет, да только совету внял, шапку надвинул. Уж всем ждать надоело на воле. Решили: ещё одного упрямца на погост нести вперёд ногами, а не на свадьбе гулять. Прикидывают: сколько содрать с товарищей его за помощь в похоронном деле, да удастся ли на поминках медку выпить? Но достали, а Ванюша жив-здоров, хоть головой вниз его снова в чан опускай. Немного некоторые и расстроились, но потом спохватились, об заклад стали биться, всё-таки свадьба веселей похорон, ну как выиграет Ванька? Ванька сначала радовался тому, что один женихом остался, а потом опечалиться пришлось, со всем миром захотелось да со светом белым распрощаться. Костёр жаркий на площади разгорается, а истопники не унимаются, всё берёзовые паленья подбрасывают да дубовые добавляют. Пламя уж до колокольни высотою поднимается. Подошёл князь, по плечу ударил Ванюшу одобрительно, видно жаль ему молодца, да слово первое дороже второго, особливо, ежели оно княжеское.
- Беги в костёр Ваня, жить останешься, так дочь твоя, нет – на всё воля Божья!

Заволновался и народ, кто деньги свои жалеет на Ванюшу поставленные, а кто и так, от доброго сердца, но даже дышать все перестали, глаза впёрли прямо в Ваню. Так отвлеклись, что никто и не заметил, как вокруг Вани вдруг вихрь чёрный пронёсся, окружил, завертел. Оно и понятно, воронами, будь они хоть в стае плотной, никого не удивишь, то ли дело женихов испытание. Вышел Ваня из вихря, вывернулся из вороньих объятий, да прямо в костёр направился. Вздох сожаления пролетел над толпою, когда вся разом от жара великого на Ванюше одежда вспыхнула. Шапка горит, кафтан горит, тело уж полыхнуло, только дымок сизый из пламени яркого вырывается…. Замерло всё на площади, ни вздоха не слыхать, ни шелеста…. Вырвалась вдруг голая фигура неясная из огня, ринулась по мостовой ко дворцу, да подхватила её опять воронья стая, завертела, приподняла, оземь ударила и унеслась в небо, на колоколенке расположилась. Стая на колоколенке сидит, а человек в чём мать его родила на мостовой пыльной лежит, стонет.
- Жив, Бог наш Христос, ей же Богу, живой жених-то! – бросился народ к Ване, качает его, на землю опускать не желает, так ко дворцу-хоромине через площадь и проносит, у ног княжеских на ступени крыльца укладывает.

Бледен князь, руки белые от волнения дрожат, но доволен. Дочке жених сохранился, слава Богу! Ваня встаёт, отряхивается, срам одною рукою прикрывает, улыбается сквозь слёзы и горелым от него ничуточку не пахнет, вот дело удивительное, но уголёк чёрный в руке держит, сжал его в кулак, не отпускает. Отчего только по щекам Вани слёзы уже ручьём катятся? Никто не поймёт. Чай не рад, что и жив и жених теперь по праву? Никто и не догадался, что печаль Ванюши о друге своём верном, о Скелете непутёвом, вечно голодном, пока вороны его песней не накормят, а он их, чем бог послал. Плачет Ваня, а уголёк ему говорит:
- Не плачь Ваня, другу я помог, а ради друга и смерть принять почётно, это лучше, чем множество битв выиграть…. И шапка моя любимая вечно со мною будет…. Не поминай лихом….

Пора и с невестой познакомиться. Плывёт павою, с женской половины на крыльцо красное княжеское поднимается, перед женихом стоит во всей красе. Платье белое шитьём дорогим изукрашено, золотом-серебром сверкает, коса рыжая в лентах цветных до колен спускается, стянута так, что на лбу чистом кожа покраснела. Кокошник над челом сверкает рубинами, изумрудами и каменьями разными, в руках платочек дева держит, глаза так и хлопают на жениха своего не утоплённого, не опалённого, ростом выше батюшки родного. Но глаз у девицы верный – рассмотрела, что кафтанчик богатый с чужого плеча на женихе, волосы кое-как в причёску сбиты, а рядом с ним лишь один слуга колченогий, да и тот почтения мало кому оказывает ни народу, ни князю, да и ей самой. Другая бы девица смутилась, взгляд свой дерзкий, красотою гордый опустила долу, но не наша невестушка. И не таких она видывала женихов, а будет мужем, так ещё и посмотрим - кто кого.

Почувствовал настрой боевой, недружественный невесты своей Ваня, расстроился, что жизнь наперёд усложняется, но уж больно девка хороша, пожалуй, не сравнить с его дворовыми испробованными уже. Занятно стало Ванюше, любопытно: а сможет ли он с таким дивом непокорным уладить дела семейные или век ему предстоит по девичьим клетушкам шарить от неустройства жизни? Любопытно Ванюше, но жизнь-то своя, а не в книжке читанная. Стоит ли битва лампадного масла на неё потраченного? По мужицки решил: нет, не стоит. Лучше с дворовыми девками ночь-день коротать, а после на войну да охоту сбегать, когда надоедят, а ещё можно государственным устройством голову забить, науками разными, коли припекут любови. Есть выход всегда.

Развернулся Ванюша и пошёл с княжеского крыльца. Все ахнули. Только Колченогий ничуточки не удивился, семенит позади Ванюши, да приговаривает, никто, правда, его воркотню не понимает, но Ванюша знает, что друг ему говорит:
- Не стоит она тебя, да памяти погибшего друга нашего Скелета, валим отсюда скоренько, корабль наш ждёт, ракушками обрастает, в путь пора, - так слышал Ванюша.

Но живёшь не один на свете, все решения, продуманные, али случайно в голову кому-то попавшие, на жизнь и судьбу твою влияют, не говоря уж о звёздах да планетах. Идёт Ваня со двора, уж в воротах его Колченогий обогнал, чтобы путь расчистить в толпе, и не видит ничего, полное разочарование ему взгляд застит. А надо бы оглядываться иногда…. Невеста к слуге-стражнику подбегает, юбку подоткнула, рукава подвернула, лук сняла с солдатского плеча, тетиву натягивает, стрелу в Ванюшину спину направляет. Никто ничего и не успел предпринять, а может, и не хотели, только взвилась стрела в небо ясное, голубое и полетела….

Царь счастливого, благополучного государства как сына отправил за невестой, так такое облегчение в жизни почувствовал, что и словами не описать. Желаемое уж явным ему представилось. Дела побросал, будто теперь все сами они собою произойдут, да ещё в лучшем виде. С рассвета уж сидит царь на озере, донки проверил, в ведёрки ночную добычу посовал, а теперь и удочку забросил, на поплавок пробочный с жёлтым пёрышком смотрит. Глаза слипаются, рябь на воде тонкая спокойствие в душу привносит, блёстки первых лучей солнышка из-за камышей выпрыгивают, туман лёгкий золотом подсвечивают. Вдруг встрепенулся царь.
- Вот же, дурень! Надо же мережи проверить, хитрые ловушки новые.
Обругал свою забывчивость девичью царь, уду воткнул в песок прибрежный, полы подтянул царского кафтана да побежал к кустикам, где у него верши стояли. Первую вытащил – пуста. Свернул уж сердитый. Вторую вынул – одни раки её спутали, к пиву пойдут, всё улов. Тащит третью, а она - ох, тяжела. Шевелится в ней кто-то, задыхается. Видать недавно совсем в сетку попал. Сидит царь и дивится. Не рыба не зверь, чудо какое-то на песке едва дышит перед ним. Хотел царь на всякий случай дубинкой, для щук зубастых приготовленной, оглушить чудовище, да вдруг голосок услышал писклявый, жалобный.
- Ванюша твой пожалел меня, дело мне доброе свершил, а ты меня оглушить хочешь.
- Откуда сына моего знаешь? Уж почитай три дня как его во дворце нет.
- Это для тебя три дня прошло, а там, куда ты его отправил, уж три года минуло, не всё отцам ведомо, что с детишками творится, пусть и по отцовскому наущению. В беде твой Ванюша сейчас, страшной беде.
- А ну говори, чудо затонное, как сынку моему помочь?
- Не всё сложное трудно разрешимо. Простой путь всегда имеется, да только не все люди его выбирают, им бы чего посложнее, попутанее.
- Обещаю, что в таком деле мудрить не буду – сделаю, как скажешь, лишь бы Ванюшу моего спасти, из беды вызволить!
- Бросай меня назад, в воду. Всё сразу поправится, обещаю.
Так и сделал царь, тем более, что непонятно было, что с такой добычей делать, лучше не рисковать, а попробовать сына из беды вызволить. Упал выхухоль в воду, меха свои расправил, носом водные струи перебрал, выбрал для себя нужную да поплыл куда-то в глубину. Хвостиком на прощание царю махнул.

Лежит Ванюша под поваленным стволом, под тем самым, где сон его сморил первый в дороге, ещё от дома недалеко, дышит тяжко. Видно сон ему приснился не светлый. Вот уж и очи ясные открыл, руками шевелит, а ото сна никак не отойдёт, всё ему чудеса видятся. Но не все чудеса, что сон. И наяву они часто продолжаются. Сидит перед Ванюшей страшилище на птицу похожее, а видом дракон, как есть дракон. Только клюв у этого дракона птичий, а крылья пуховые, мягкие.
- Ну, доволен, царевич? Обещала я тебе неприятности, так и получил их сполна. Последний раз спрашиваю, берёшь меня замуж?
- Боже правый, опять ты на мою голову! И что тебе неймётся: замуж, да замуж…. Лучше сказывай, что с конём моим? Что с приятелем моим, другом верным Колченогим? А корабль вернули мы мужику?
- Вот сколько у тебя сразу вопросов, а на один мой никак не желаешь отвечать. А как я тебе отвечу на твои задачки, если от того, как ты ответишь на мой вопрос, частью решение зависит? Отвечай: берёшь меня в жёны?
- Вот же настырная, вправду, как девица на выданье! Возьму, только ответь мне, о чём спрашиваю, - не выдержал Ванюша.
- А поцеловать меня? – только хотел Ванюша послать чудище подальше, куда обычно посылают надоедливых, да видит, что уж не чудище перед ним, а девица красная.

Да какая девица! Сколько не навидался женских созданий Ванюша в годы молодые, а такой не видывал. С лица бела, румянец яркий, малиновый, губы алы, брови чёрные как дуги стрельчатые, глаза как озёра глубокие, а волосы вороным крылом блестят, синью благородной отливают, по плечам волною стелятся, чёлка водопадом надо лбом, а под ней вся хитрость женская собралась и смеётся сама и Ванюшу смешит. Не выдержал юноша, к губам алым девицы припал, грудь желейную ощутил, да обо всем на свете позабыл…. Только не надолго. Чудище дивное напомнило ему, что он на земле ещё, а не на небе.
- Проси моей руки, как следует, а не так, как сказывал, нехотя. На колени встань, ручку поцелуй, а чтобы легче тебе было ко мне обратиться, так зови меня Агрипиной, уж как ласково будешь звать, потом разрешаю определить, но в первую же ночку.
Ванюша на всё готов уже, так ему не терпится под венец с Агрипиной, но ещё более узнать, что же с ним случилось, да с его другом Колченогим. Но со страхом уже смотрит на Агрипину Ванюша. Серьёзна она стала и лицом и позой, говорит:
- Смерть за тебя принял друг твой Колченогий, безъязыкий. Ты шёл, не оглядываясь, а друг твой впереди был, да о тебе беспокоился, заметил выстрел, на землю тебя успел уронить, а сам в грудь стрелу, тебе предназначенную, принял. Не плачь Ванюша, ради тебя пострадали друзья, значит, не зря своей жизнью распорядились, верили, что так и надо. Вставай, вон конь твой прискакал, соскучился по тебе, поехали с батюшкой твоим и матушкой знакомиться, а я сама по себе, никого у меня кроме тебя нет на свете.

Свадьба гремела по всему царству, уж такое море медов было выпито, что и царские запасы не скоро пополнятся теперь, а угощений гости столько съели, что хватило бы на несколько лет спокойной жизни, но что за жизнь без праздника шального, без праздника на краю-начале земного пути, короткого как полёт стрелы. Счастливо жили Ванюша и Агрипина, много детишек у них на свет появилось, много внуков народилось.

В том царстве и до сих пор всё тихо и спокойно, а о невесте своей злой, княжеской дочке Ванюша так ни разу и не вспомнил, даже когда в часовенку домашнюю хаживал, чтоб помянуть друзей своих верных Скелета и Колченогого.

Скорее всего литературные сказки создавались на основе народных. В народных больше волшебства